|
 По-видимому, тайная философия была кормилицей или крестной матерью всех
религий, тайным рычагом всех интеллектуальных сил, ключом ко всем
божественным темнотам и абсолютной царицей общества в те времена, когда
единственным ее назначением было воспитание первосвященников и царей.
Она царствовала в Персии с магами, которые однажды погибли, как погибают
властители мира, злоупотребляющие своим могуществом; она одарила Индию
самыми чудесными преданиями и невероятной роскошью поэзии, прелести и
ужаса своих эмблем; она цивилизовала Грецию под звуки лиры Орфея; в
смелых вычислениях Пифагора она скрывала принципы всех наук и всего
прогресса человеческого духа; басня была полна ее чудес, и сама история,
когда бралась судить эту неизвестную силу, сливалась с басней; своими
оракулами она потрясала или утверждала империи, заставляя бледнеть
тиранов, и посредством любопытства или страха господствовала над всеми
умами. Для этой науки, говорила толпа, нет ничего невозможного: она
повелевает элементами, знает язык светил и управляет ходом звезд; при
звуке се голоса окровавленная луна падает с неба и мертвецы встают из
могил... Госпожа любви и ненависти, наука, может доставить, по своему
желанию, рай или ад людским сердцам; она свободно располагает всеми
формами и распределяет, как ей угодно, красоту и безобразие; при помощи
палочки Цирцеи она превращает людей в скотов и животных в людей; она
располагает даже жизнью и смертью и может доставить своим адептам
богатство посредством превращения металлов и бессмертие при помощи своей
квинтэссенции и эликсира, составленного из золота и света... Вот чем была
магия от Зороастра до Манеса, от Орфея до Аполлония Тианского до тех пор,
когда позитивное христианство, восторжествовав, наконец, над прекрасными
мечтами и гигантскими стремлениями александрийской школы, осмелилось
публично поразить эту философию своими анафемами и, таким образом,
заставило се стать еще более тайной и таинственной, чем когда бы то ни
было прежде.
Впрочем, о посвященных, или адептах, ходили странные и тревожные слухи;
эти люди повсюду были окружены фатальным влиянием: они убивали или делали
безумными всех тех, кто позволял себе увлечься их слащавым красноречием
или очарованием их знаний. Женщины, которых они любили, становились
Стрижами; их дети исчезали во время ночных собраний; по секрету, с
дрожью в голосе, говорили о кровавых оргиях и омерзительных пиршествах.
В подземельях древних храмов находили кости; по ночам слышались стоны;
жатвы гибли, и стада чахли после прохода мага. Иногда появлялись болезни,
презиравшие искусство медицины, и, как говорили, всегда это было
результатом ядовитых взглядов адептов. Наконец, повсюду раздался крик
осуждения магии, самое имя которой стало преступлением; и ненависть толпы
формулировалась в приговоре: "в огонь магов", подобно тому, как за
несколько веков перед этим, кричали: "христиан львам!".
Однако, масса составляет заговоры только против действительных могуществ;
у нее нет знания истины, но зато она обладает способностью чувствовать силу.
На долю восемнадцатого столетия выпало одновременно издеваться и над
христианами, и над магией, и в то же время приходить в восторг от
проповедей Жан-Жака и чудес Калиостро.
Однако, в основе магии есть наука, подобно тому, как в основе
христианства - любовь; и мы видим в христианских символах, как три мага,
руководимые звездой (тройным и знаком микрокосмоса), обожают воплощенное
Слово и приносят Ему в дар золото, ладан и смирну: другое таинственное
тройное, под эмблемой которого аллегорически скрыты высочайшие секреты
каббалы.
Следовательно, христианству не за что было ненавидеть магию; но людское
невежество всегда боится неизвестного.
Наука вынуждена была скрываться от страстных нападений слепой любви; она
оделась новыми иероглифами, скрывала свои усилия и надежды. Тогда был
создан жаргон алхимиков, постоянное разочарование для толпы, жаждущей
золота, и живой язык только для истинных учеников Гермеса.
Удивительное дело! Среди священных христианских книг существует два
сочинения, понять которые не имеет претензии сама непогрешимая церковь и
даже никогда не пытается их объяснить: пророчество Езекииля и
Апокалипсис, два каббалистических ключика, без сомнения, сберегаемых на
небе для комментариев царей-магов; книги, запечатанные семью печатями для
верующих христиан и совершенно ясные для неверного, посвященного в тайные
науки.
Первоначальный союз между христианством и наукой магов, если он будет
доказан, будет иметь громадное значение; и я не сомневаюсь, что серьезное
изучение магии и каббалы непременно заставит примириться, несмотря на то,
что до сих нор примирение это считается невозможным, науку и догму, разум
и веру.
Я говорил уже, что церковь, специальным атрибутом которой является склад
ключей, совершенно не претендует на понимание апокалипсиса и видений
Езекииля. Для христиан, по их собственному мнению, научные и магические
ключики Соломона потеряны. Однако, достоверно, что в области разума,
управляемого Словом, ничто написанное не потеряно. Только вещи, которые
люди перестают понимать, перестают для них существовать, во всяком
случае, как слово; они переходят тогда в область загадок и тайны.
Впрочем, антипатия и даже открытая война официальной церкви против всего
входящего и область магии, которая представляет собой род личного и
эмансипированного священства, - зависит от необходимых причин, на которых
основано социальное и иерархическое устройство христианского священства.
Церковь не признает магии, ибо она должна ее игнорировать или погибнуть.
Тем не менее, церковь признает, что ее таинственному
основателю поклонялись, когда он был еще в колыбели три мага, т. е.
священные посланники от трех частей известного в то время мира и от трех
аналогичных миров тайной философии.
В александрийской школе магия и христианство почти подают друг другу руку
под покровительством Аммония Сакка и Платона. Учение Гермеса почти
целиком находится в сочинениях, приписываемых Дионисию Ареопагиту.
Синезий намечает план трактата о снах, трактата, который позже был
комментирован Карданом, трактата, состоящего из гимнов, которые годились
бы для литургии церкви Сведенборга, если бы только церковь иллюминатов
могла иметь литургию. К той же эпохе пламенных абстракций и страстных
словопрений нужно отнести философское царствование Юлиана, называемого
отступником, за то, что в юности он, против своей воли, принял
христианство. Всему миру известно, что Юлиан был не прав, желая, не во
время, быть героем Плутарха, и, если можно так выразиться, был Донкихотом
римского рыцарства; но, вот, что далеко не все знают - Юлиан был
мечтателем и посвященным первой степени, он верил в единство Бога и
мировое ученье о Троице; словом, он сожалел только о величественных
символах древнего мира и слишком привлекательных его образах. Юлиан не
был язычником; это был гностик, набивший себе голову аллегориями
греческого политеизма и имевший несчастье находить имя Иисуса Христа
менее звучным, чем имя Орфея. В нем император заплатил за вкусы философа
и ритора; и после того, как он доставил самому себе зрелище и
удовольствие умереть как Эпаминонд, произнося фразы Катона, - он получил
от общественного мнения, в то время уже всецело христианского, проклятия
в качестве надгробного слова, и прозвище, позорное для последней знаменитости.
Элифас Леви
| |
|
